АИВАДОН  ПРОЗÆ

 

И.С. Тургенев
(1818 - 1883)

 

Тæлмацгæнæг — Нигер
(1896 - 1947) 


 

 


 

СТИХОТВОРЕНИЯ В ПРОЗЕ

ПРИРОДА
КАК ХОРОШИ, КАК СВЕЖИ БЫЛИ РОЗЫ
ВОРОБЕЙ
МЫ ЕЩЁ ПОВОЮЕМ
НИЩИЙ
РУССКИЙ ЯЗЫК

 

ПРОЗÆЙÆ ФЫСТ ÆМДЗÆВГÆТÆ

ÆРДЗ
О, КУЫД ДЗÆБÆХ, О, КУЫД РÆУУОН УЫДИ РОЗÆ!
СЫРДДОНЦЪИУ
НÆ, НЫР МА АТОХ КÆНДЗЫСТÆМ!
МÆГУЫРГУР
УЫРЫССАГ ÆВЗАГ

 

ПРИРОДА

 Мне снилось, что я вошел в огромную подземную храмину с высокими сводами. Ее всю наполнял какой-то тоже подземный, ровный свет.

По самой середине храмины сидела величавая женщина в волнистой одежде зеленого цвета. Склонив голову на руку, она казалась погруженной в глубокую думу.

Я тотчас понял, что эта женщина — сама Природа, — и мгновенным холодом внедрился в мою душу благоговейный страх.

Я приблизился к сидящей женщине — и, отдав почтительный поклон:

 

ÆРДЗ

Мæ фыны февзæрдтæн дæлдзæх иу стыр галуаны. Йедзаг уыд цавæрдæр, — æвæццæгæн, дæлдзæхон, — рухсæй.

Галуанæн йæ тæккæ бæстастæу бадти гуыппырсар сылгоймаг, кæрдæгхуыз фæйлаугæ дарæсы мидæг. Йæ сæр йæ къухыл æруагъта, афтæмæй аныгъуылди арф хъуыдыйы.

Уайтагъд бамбæрстон, уыцы сылгоймаг æрдз йæхæдæг кæй у, уый, æмæ, æвиппайды уазал ныццæвæгау, мæ зæрдæйы тарст ахъардта.

Æввахсдæр бацыдтæн бадæг сылгоймагмæ, салам ын радтон, стæй сдзырдтон:

— О наша общая мать! — воскликнул я. — О чем твоя дума? Не о будущих ли судьбах человечества размышляешь ты? Не о том ли, как ему дойти до возможного совершенства и счастья?

Женщина медленно обратила на меня свои темные, грозные глаза. Губы ее шевельнулись — и раздался зычный голос, подобный лязгу железа.

 — Я думаю о том, как бы придать бо́льшую силу мышцам ног блохи, чтобы ей удобнее было спасаться от врагов своих. Равновесие нападения и отпора нарушено… Надо его восстановить.

 

— О, нæ иумæйаг мад! Цæуыл у дæ сагъæс? Адæмты фидæн царды хъысмæтыл кæд хъуыды кæныс, мыййаг? Гъе, цæмæй алцæмæй æххæст æмæ амондджын цард æрцæуа, ууыл?

Сылгоймаг мæм разылдта йæ тар тызмæг цæстытæ. Йæ былтæ базмæлыдсты — æмæ райхъуыст йæ зæланггæнæг хъæлæс, æфсæйнаджы зæланджы хуызæн:

— Æз хъуыды кæнын, цæмæй æхсæнчъы зæнгты хæцъæфты тых фæфылдæр уа æмæ йын знагæй хи хъахъхъæнын æнцондæр уа, ууыл. Бырсын æмæ бырсты ныхмæ лæууын — уыдон æмбардзинад фехæлди... Йæ бынаты йæ сæвæрын хъæуы.

— Как? — пролепетал я в ответ. — Ты вот о чем думаешь? Но разве мы, люди, не любимые твои дети?

Женщина чуть-чуть наморщила брови:

— Все твари мои дети, — промолвила она, — и я одинаково о них забочусь — и одинаково их истребляю.

 — Но добро… разум… справедливость… — пролепетал я снова.

 

— Куыд? — бафарстон æз. — Мæнæ цæуылты хъуыды кæныс! Æмæ уæд мах, адæм, дæ уарзон сывæллæттæ не стæм?

Сылгоймаг чысыл йе 'рфгуытæ фенцъылдтæ кодта æмæ дзуры:

— Змæлæг цыдæрид ис — иууылдæр — мæ сывæллæттæ; æз се 'ппæтыл дæр æмхуызон тыхсын, стæй сæ цæгъдгæ дæр æмхуызон кæнын.

— Æмæ уæд хорзракæнд... зонд... рæстдзинад, — сдзырдтон æз къæзгæйæ.

— Это человеческие слова, — раздался железный голос. — Я не ведаю ни добра, ни зла… Разум мне не закон — и что такое справедливость? Я тебе дала жизнь — я ее отниму и дам другим, червям или людям… мне всё равно… А ты пока защищайся — и не мешай мне!

 

Я хотел было возражать… но земля кругом глухо застонала и дрогнула — и я проснулся.

Август, 1879
 

 

— Уыдон адæймаджы æрымысгæ дзырдтæ сты, — райхъуыст сылгоймаджы æндон хъæлæс, — æз нæ зонын нæдæр хорзракæнд, нæдæр фыдракæнд... Зонд мæнæн закъон нæу, кæнæ рæстдзинад, зæгъгæ, уый та циу? Æз дын радтон цард, æз æй исгæ дæр бакæндзынæн æмæ йæ ратдзынæн æндæртæн, — уаллæттæн кæнæ адæмæн... Мæнæн хъауджыдæр нæу. Дæуæн та цы зæгъон, уый зоныс: дæхи хъахъхъæн æмæ мæн ма хъыгдар!

Фæнд мæм уыд, йæ ныхмæ сныхас кæнон, зæгъгæ... фæлæ... Мæ алфамблай зæхх сусæг хъæрзт ныккодта, нызмæлыд, æмæ фехъал дæн.

 

КАК ХОРОШИ, КАК СВЕЖИ БЫЛИ РОЗЫ

 Где-то, когда-то, давно-давно тому назад, я прочел одно стихотворение. Оно скоро позабылось мною… но первый стих остался у меня в памяти:

 Как хороши, как свежи были розы…

 Теперь зима; мороз запушил стекла окон; в темной комнате горит одна свеча. Я сижу, забившись в угол; а в голове всё звенит да звенит:

 Как хороши, как свежи были розы…
 

О, КУЫД ДЗÆБÆХ, О, КУЫД РÆУУОН УЫДИ РОЗÆ!

 Кæмдæр, кæддæр, раджы, тынг раджы æз бакастæн иу æмдзæвгæ. Тагъд мæ ферох ис фæстæмæ, фæлæ йæ фыццаг стих баззади мæ зæрдæйы:

 О, куыд дзæбæх, о, куыд рæууон уыди розæ!..

Ныр у зымæг: хъызтæй снывæфтыд сты рудзынджы æвгтæ; талынг уаты судзы иу сойын цырагъ. Æз бадын къуымы; фæлæ мæ сæры уæддæр зæланг кæны:

 О, куыд дзæбæх, о, куыд рæууон уыди розæ!..
 

И вижу я себя перед низким окном загородного русского дома. Летний вечер тихо тает и переходит в ночь, в теплом воздухе пахнет резедой и липой; а на окне, опершись на выпрямленную руку и склонив голову к плечу, сидит девушка — и безмолвно и пристально смотрит на небо, как бы выжидая появления первых звезд. Как простодушно-вдохновенны задумчивые глаза, как трогательно-невинны раскрытые, вопрошающие губы, как ровно дышит еще не вполне расцветшая, еще ничем не взволнованная грудь, как чист и нежен облик юного лица! Я не дерзаю заговорить с нею — но как она мне дорога, как бьется мое сердце!
 

Æмæ уынын мæхи æз иу фæссихор уырыссаг хæдзары рудзынджы раз. Сæрдыгон изæр сабыргай тайы; æрбалæууыдис æхсæв; хъарм уæлдæфы цæуы резеда æмæ сусхъæды тæф: рудзынгыл та, йæ цонгыл æнцайгæйæ, йæ сæр æркъул кодта йæ уæхскыл, афтæмæй бады чындздзон чызг æмæ æгуыппæгæй, æдзынæгæй кæсы арвмæ, цыма фыццаг стъалыты фæзындмæ æнхъæлмæ кæсы, уыйау. Куыд æнæхин сты йæ хъуыдытæй дзаг диссаг цæстытæ; куыд хæларзæрдæ, æнаххос гом сты йæ фæрсгæхуыз былтæ, куыд æмхуызон улæфы йæ риу, нырма æххæст дидинæг чи нæма рафтыдта, нырма уынгæг фæйлауæнтæ кæй мидæг нæ хъазынц, уыцы риу; куыд сыгъдæг, рæууон у йæ сонт цæсгомы уынд! Йемæ сныхас кæнынмæ дæр мæ ныфс нæ хæссын æз, фæлæ мын куыд зынаргъ у, йæ уындæй мæ зæрдæйы тугдадзинтæ сæхи куыд риуыгъынц!
 

Как хороши, как свежи были розы…

 А в комнате всё темней да темней… Нагоревшая свеча трещит, беглые тени колеблются на низком потолке, мороз скрипит и злится за стеною — и чудится скучный, старческий шёпот…

 Как хороши, как свежи были розы…
 

О, куыд дзæбæх, о, куыд рæууон уыди розæ!..

 Фæлæ уаты кæны талынгæй-талынгдæр... Судзгæ цырагъы къæрццытæ цæуынц; лидзгæ аууæттæ размæл-базмæл кæнынц ныллæг царыл, хъызт къулы æдде мæсты хъыс-хъыс кæны, æмæ, цыма, мæ хъусты æнкъард, зæронд адæймаджы уынæр уайы, у афтæ.

 О, куыд дзæбæх, о, куыд рæууон уыди розæ!..
 

Встают передо мною другие образы… Слышится веселый шум семейной деревенской жизни. Две русые головки, прислонясь друг к дружке, бойко смотрят на меня своими светлыми глазками, алые щеки трепещут сдержанным смехом, руки ласково сплелись, вперебивку звучат молодые, добрые голоса;

а немного подальше, в глубине уютной комнаты, другие, тоже молодые руки бегают, путаясь пальцами, по клавишам старенького пианино — и ланнеровский вальс не может заглушить воркотню патриархального самовара…

 Как хороши, как свежи были розы…
 

Æрбалæууынц мæ цæстыты раз æндæр хуызтæ... Хъуысы мыл хъæууон бинонты царды хъæлдзæг хъæр. Дыууæ хъæмпхуыз сæры, кæрæдзийыл бакъул кодтой, афтæмæй мæм æвзыгъдæй кæсынц сæ рухс цæстытæй, сæ сырх рустæ ризынц уромгæ худтæй, сæ къухтæ кæрæдзи мидæг ауадысты каубыды хуызæн; кæрæдзийæн рады бар нæ дæттынц, афтæмæй зæланг кæнынц, æвзонг, хæларзæрдæ хъæлæстæ.

 Чысыл дарддæр, райдзаст уаты æндæр æвзонг къухты æнгуылдзтæ згъорынц зæрондгомау пианинойы амонæнтыл, æмæ Ланнеры вальс нæ фæразы фыдæлтыккон самовары хъуыр-хъуыр ныббынæй кæнын...

О, куыд дзæбæх, о, куыд рæууон уыди розæ...
 

Свеча меркнет и гаснет… Кто это кашляет там так хрипло и глухо? Свернувшись в калачик, жмется и вздрагивает у ног моих старый пес, мой единственный товарищ… Мне холодно… Я зябну… И все они умерли… умерли…

 Как хороши, как свежи были розы…

Сентябрь, 1879
 

Цырагъ æрмынæг кæны... ахуыссыди... Уый афтæ фæсус æмæ къуырма хуыфт чи кæны уым? Стымбылтæ ис æмæ стъæлфгæйæ йæхи æлхъивы мæ къæхтæм мæ зæронд куыдз, мæ иунæг æмбал... Ихæн мын у... æргъæвсын... æмæ уыдон сеппæт дæр амардысты... амардысты...

 О куыд дзæбæх, о, куыд рæууон уыди розæ...

 

ВОРОБЕЙ

Я возвращался с охоты и шел по аллее сада. Собака бежала впереди меня.

Вдруг она уменьшила свои шаги и начала красться, как бы зачуяв перед собою дичь.

Я глянул вдоль аллеи и увидел молодого воробья с желтизной около клюва и пухом на голове. Он упал из гнезда (ветер сильно качал березы аллеи) и сидел неподвижно, беспомощно растопырив едва прораставшие крылышки.

СЫРДДОНЦЪИУ

Æз æрбацæйздæхтæн цуанæй æмæ фæцæйцыдтæн дыргъдоны аллейы. Мæ куыдз згъордта мæ разæй.

Иу ахæмы куыдз æвиппайды фæсабырдæр кодта йæ цыд æмæ, — цыма сырды кæнæ маргъы тæф йæ былтыл ауади, райдыдта хъуызын.

Æз мæ цæст ахастон аллейы дæргъыл æмæ ауыдтон иу сырддонцъиуы лæппыпы. Йæ бырынчъы алыварс дардта бурбын, йæ къопп — бумбулиджын. Уый рахауди ахстонæй (дымгæ тыхызмæлд кæнын кодта аллейы бæрзыты) æмæ бадти æнæзмæлгæйæ, йæ гыццыл ног базыртæ ныппака кодта, афтæмæй.

Моя собака медленно приближалась к нему, как вдруг, сорвавшись с близкого дерева, старый черногрудый воробей камнем упал перед самой ее мордой — и весь взъерошенный, искаженный, с отчаянным и жалким писком прыгнул раза два в направлении зубастой раскрытой пасти.

Мæ куыдз уæззаугай куыд фæцæйæввахс кодта сырддонцъиуы лæппынмæ, афтæ хæстæгдæр бæласæй йæхи æрæппæрста зæронд сауриуджын сырддонцъиу æмæ, дурау, куыдзы хæмхутты раз йæ тъæпп фæцыди. Уыцы хъуынтъызæй, уыцы мæсты хуызæй, сæрсудзаджы æмæ тæригъæддаг хъыллист кæнгæйæ, йæхи баскъæрдта иу-дыууæ хатты куыдзы ссырджын хæлиу комы 'рдæм.

Он ринулся спасать, он заслонил собою свое детище… но всё его маленькое тело трепетало от ужаса, голосок одичал и охрип, он замирал, он жертвовал собою!

Каким громадным чудовищем должна была ему казаться собака! И все-таки он не мог усидеть на своей высокой, безопасной ветке… Сила, сильнее его воли, сбросила его оттуда.

 

Мой Трезор остановился, попятился… Видно, и он признал эту силу.

Йæхи баскъæрдта йæ хъæбулы фервæзын кæнынмæ, йæ аууон æй фæкодта, йæ гыццыл буар зыр-зыр кодта фыртæссæй, йæ хъæлæс фендæрхуызон, афæсус ис, фæцæймарди, йæхи нывондæн лæвæрдта йæ хъæбулы бæсты!

Цæйас стыр хъуамæ кастаид уымæ куыдз! Фæлæ, уæддæр, йæ бон бадын нал уыди йæ бæрзонд æдас бынаты, бæласы цонгыл... Тых, йæхи тыхæй тыхджындæр тых, раппæрста сырддонцъиуы йæ бынатæй.

Мæ Трезор фæлæууыди, фæстæмæ йæхи райста... Бæрæг уыдис, куыдзы дæр кæй бауырныдта уыцы тых, уый; хорзау нал фæци, фефсæрмдзаст ис.

Я поспешил отозвать смущенного пса — и удалился, благоговея.

Да; не смейтесь. Я благоговел перед той маленькой героической птицей, перед любовным ее порывом.

Любовь, думал я, сильнее смерти и страха смерти. Только ею, только любовью держится и движется жизнь.

Апрель, 1878
 

Фæсидтæн куыдзмæ æмæ мæхи райстон. Æз зæрдæйæ æрзоныгыл кодтон сырддонцъиуы раз.

О, ма худут! Æз æрзоныгыл кодтон уыцы гыццыл хъæбатыр маргъы раз, йæ уарзондзинады хъæппæрисы раз.

«Уарзондзинад, — хъуыды кодтон æз, — уарзондзинад тыхджындæр у мæлæтæй æмæ мæлæты тасæй. Æрмæст уый руаджы, æрмæст уарзондзинады фæрцы лæууы æмæ зилы цард».

 

МЫ ЕЩЁ ПОВОЮЕМ

Какая ничтожная малость может иногда перестроить всего человека!

Полный раздумья, шел я однажды по большой дороге.

Тяжкие предчувствия стесняли мою грудь; унылость овладевала мною.

НÆ, НЫР МА АТОХ КÆНДЗЫСТÆМ!

Диссаг та куыд нæ у, æвæдза, адæймаджы конд: цы ницæйаг хъуыддаг æй фæзилы хаттæй-хатт иннæрдæм!

Хъуыдытæй ме 'мыдзаг, афтæмæй фæцæйцыдтæн иу хатт стыр фæндагыл. Уæззау сагъæстæ мын къуындæг кодтой мæ риу.

Я поднял голову… Передо мною, между двух рядов высоких тополей, стрелою уходила вдаль дорога.

И через нее, через эту самую дорогу, в десяти шагах от меня, вся раззолоченная ярким летним солнцем, прыгала гуськом целая семейка воробьев, прыгала бойко, забавно, самонадеянно!

Мæ сæр систон хæрдмæ... Мæ разы, бæрзонд гæдыбæлæсты дыууæ рæнхъы æхсæнты адаргъ ис фаты хуызæн фæндаг.

Фæндаджы сæрты, гъе, тæккæ уыцы фæндаджы сæрты, мæнæй иу-дæс санчъехы æддæдæр, сæрдыгон тæмæнтæ калгæ хурæй сыгъзæриндоны тылды хуызæн уыд, афтæмæй, хъæлдзæгæй, йæхицæй буцæй, æвзыгъдæй гæпп-гæпгæнгæ фæцæйцыди, хърихъуппыты халау, сырддонцъиуты æнæхъæн бал.

Особенно один из них так и надсаживал бочком, бочком, выпуча зоб и дерзко чирикая, словно и чёрт ему не брат! Завоеватель — и полно!

А между тем высоко на небе кружил ястреб, которому, быть может, суждено сожрать именно этого самого завоевателя.

Æнæхъæн балы 'хсæн уæлдай диссаг уыдис иу цъиу: йæ бохъхъыр æрæппæрста, афтæмæй, цъыбар-цъыбургæнгæ йæ сынæг размæ хаста. Раст цыма йын хæйрæг дæр æфсымæр аккаг нæ уыди, афтæ бузныг уыдис йæхицæй. Иу дзырдæй, уæлахизиуæггæнæг, æндæр ницы.

Уыцы афон арвыл, бæрзонд, разил-базил кодта цъиусур, чи зоны, æмæ раст уыцы уæлахизиуæггæнæджы митæ фæзмæг цъиуы бахæрын нывгонд кæмæн уыдис, уыцы цъиусур.

Я поглядел, рассмеялся, встряхнулся — и грустные думы тотчас отлетели прочь: отвагу, удаль, охоту к жизни почувствовал я.

И пускай надо мной кружит мой ястреб…

— Мы еще повоюем, чёрт возьми!

Январь, 1879
 

Æз иу дзæвгар фæкастæн, бахудтæн, мæхи бауыгътон æмæ æнкъард хъуыдытæ тæккæ уыцы сахат фæйнæрдæм фæпырх сты: хъару, ныфс æмæ цæрынмæ мондагдзинад бафиппайдтон, рахатыдтон, бамбудыдтон мæхимæ.

Уадз, æмæ мæ сæрты дæр разил-базил кæнæд мæ цъиусур... Мах нырма атох кæндзыстæм, мардзæ!..

 

НИЩИЙ

Я проходил по улице… меня остановил нищий, дряхлый старик.

Воспаленные, слезливые глаза, посинелые губы, шершавые лохмотья, нечистые раны… О, как безобразно обглодала бедность это несчастное существо!

МÆГУЫРГУР

Æз фæцæйцыдтæн уынджы... æрлæууын мæ кодта иу мæгуыргур, зæронд, хæрз зæронд æдзæллаг лæг.

Низæй — сырх, цæссыггæнаг цæстытæ, цъæх-цъæхид былтæ, дæрзæг быдыргъытæ, чъиллон хъæдгæмттæ... Уæ, куыд æнæгъдау тынг бадомдта мæгуырдзинад уыцы æнамонд удгоймаджы!

Он протягивал мне красную, опухшую, грязную руку. Он стонал, он мычал о помощи.

Я стал шарить у себя во всех карманах… Ни кошелька, ни часов, ни даже платка… Я ничего не взял с собою.

Æрбаивæзта мæм йæ къух, йæ сырх, рæсыд æмæ чъизи къух... Нæтыди мæгуыргур æмæ богъ-богъгæнгæйæ куырдта æххуысдзинад.

Æз къахын байдыдтон мæ дзыппытæ... Никуы 'мæ ницы: нæдæр чыссæ, нæдæр — сахат; æгæрыстæмæй фындзы кæлмæрзæн дæр нæй... Ницы рахастон мемæ.

А нищий ждал… и протянутая его рука слабо колыхалась и вздрагивала.

Потерянный, смущенный, я крепко пожал эту грязную, трепетную руку…

— Не взыщи, брат; нет у меня ничего, брат.

Фæлæ мæгуыргур кæсы æнхъæлмæ... æмæ йе 'дых ауыгъд цонг кæны дзой-дзой æмæ зыр-зыр.

Фырæфсæрмæй цы кодтаин, уый нал зыдтон... февнæлдтон мæгуыргуры зыр-зыргæнаг чъизи къухмæ æмæ йæ тынг нылхъывтон...

— Ма рахъаст кæн, æфсымæр... ницы мæм ис, æфсымæр.

Нищий уставил на меня свои воспаленные глаза; его синие губы усмехнулись — и он в свою очередь стиснул мои похолодевшие пальцы.

— Что же, брат, — прошамкал он, — и на том спасибо. Это тоже подаяние, брат.

Я понял, что и я получил подаяние от моего брата.

Февраль, 1878
 

Мæгуыргур мæм йæ риссаг цæстытæ ныццавта. Йæ цъæх-цъæхид былтæ худæгау базмæлыдысты æмæ, цыма «гасдзаутæ» кодтам, афтæ мын æрæлхъывта уый дæр йæ мæрдуазал æнгуылдзтæй мæ къух.

— Цы гæнæн ис, æфсымæр, — багуым-гуым кодта мæгуыргур, — уый тыххæй дæр бузныг. — Уым дæр мæгуырæн лæвар ракæнæгау у, æфсымæр...

Æцæгдзинад, æз бамбæрстон, ме 'фсымæр мæнæн дæр лæвар кæй ракодта, уый.

 

РУССКИЙ ЯЗЫК

Во дни сомнений, во дни тягостных раздумий о судьбах моей родины, — ты один мне поддержка и опора, о великий, могучий, правдивый и свободный русский язык! Не будь тебя — как не впасть в отчаяние при виде всего, что совершается дома? Но нельзя верить, чтобы такой язык не был дан великому народу!
 

УЫРЫССАГ ÆВЗАГ

Мæ райгуырæн бæстæйыл сагъæсгæнгæйæ, мæ тыхст æмæ дызæрдыджы бонты иунæг дæуæй ныфсджын æмæ фидар вæййы мæ зæрдæ, о не стыр, нæ хъомысджын, раст æмæ сæрибар уырыссаг æвзаг! Ды мын нæ дæ, зæгъгæ, уæд катайыл куыд нæ бафта лæг, ам нæхимæ цытæ цæуы, уыдон уынгæйæ? Фæлæ ахæм æвзаг стыр адæмæн лæвæрд ма уа, уый мæ нæ уырны, ууыл баууæндæн нæй!
 

       * Сæргæндты сыфмæ *