АИВАДОН  ПРОЗÆ

 

 

 

Руслан Тотров

 

Ирон æвзагмæ йæ раивта
Гусалты Барис


 

 

ПОПУГАЙ И СИНЕГЛАЗКА

Рассказ
 

Тотраты Руслан

ТУТИ ÆМÆ ÆРВДЗÆСТ

Радзырд

 

Я лег на диван и включил приемник. Так, нехотя повернул ручку, стал гонять по шкале стрелку, и приемник мой, старая развалина, ожил, зачирикал, плеснул струей таинственных звуков, похрюкиваний, шорохов. Зажатый в узкой комнате — исписанный карандаш в тесном пенале, — я глядел в потолок, разглядывал темную точку, едва заметную, смотрел упорно, не отрываясь, таращился с тупой настойчивостью. Комнату свою я не любил, ее любить было трудно: окно на север, низкий потолок, хлам, пепел, подметай не подметай — все без толку, и, кроме того, дверь, выходящая прямо на улицу.

Мне хотелось бежать, отрешиться, забыть о том, что преследовало меня, гнало с азартом гончей собаки, как по лесу, через дли и недели всю зиму, а может быть, это началась раньше, а может быть, еще раньше. Я не помнил, когда кончилась уверенность и расползлось, как туман, во мне, в каждой клеточке аморфное, сумрачное безразличие. И, как надгробие мое, лист бумаги на столе, чистый лист, пожелтевший в ожидании первой строчки.

 

 

Мæхи диваныл æруагътон æмæ радио скусын кодтон. Æнæбары цыма архайын, уыйау ын йæ уылæнтæ агурæн аздыхтытæ кодтон, йæ фатгонд сдыууæрдæм, æмæ дын мæ приемник, бырæттæм аппаринаг хæлддзаг, куы скусид, куы дын ныхсидтытæ кæнид, æнахуыр мыртæ, хъогъ-хъогъ, цыдæр сыбар-сыбур дын куы райхъуысид. Мæ уынгæг къуымы — ихсыд кърандас пеналы тыхтъыст куыд уа, — æлхъывдæй бадын, цармæ кæсын, тар стъæлфмæ дзы нымдзаст дæн, чысыл бæрæг дары, нæ дзы исын мæ цæстытæ, кæсын æмæ йæм кæсын æдылыдзæф дзагъырæй. Мæ хатæн нæ уарзтон, стæй йæ уарзын дæр куыд хъуамæ загътаид зæрдæ: йæ иунæг рудзынг цæгатварсмæ кæсы, ныллæг цар, алы æнæхъуаджы дзаумæттæ, рыгæйдзаг, фæныкдон раст, мæрзай йæ, ма йæ мæрзай — уæлдай нæу, æфснайд ыл нæ фæзындзæн, ноджы ма йæ дуар дæр комкоммæ уынгмæ у.

Мæ къæхтæ мæ кæдæм хæссой, уырдæм фæлидз, мардзæ, дунейыл дæ къух ауигъ, æппæт дæр мæрдырох фæкæн, уæлдайдæр та, зымæг зымæджы дæргъы мæн æнтъæрд рувасау бонæй-бонмæ, къуырийæ-къуыримæ егар куыдзау цы мæт айста йæ разæй, уый. Мæт дæр нæу, мæт, фæлæ куыдфæндыйы цæстæнгас цардмæ, зæрдæсаст уавæр — кæд мæ æрцахста пъæззыйау — мæгъа. Ницæмæйуал ради зæрдæ, мæ туджы ахъардта уыцы низ, тæфсæг — ницуал мæ æндæвта. Æмæ, цыма мæ уæлмæрды къæй у, уыйау мæ фыссæн стъолы уæлæ фæлдæхтæй лæууы сыгъдæг сыф, фæбурдзæф, исты йыл кæд ныффысдзынæн, уымæ æнхъæлмæ кæсгæйæ.

Меня так и подмывало плюнуть в точку на потолке и попасть., именно попасть, не промахнуться, но я не плюнул и снова удивился могуществу того, что сдерживало, тормозило, ограничивало меня, Я был один в мире, и никто не знал о моем существовании, вернее, о форме его, о распростертом бессильно теле, об усталости.

И тогда пришел он, Попугай: глазок приемника мигнул осмысленно, сузился, налился ярко-зеленым соком.

— Я Попугай, я Попугай, — сказало радио. — Как меня слышите? Приветствую всех, кто настроился на мою волну. Приветствую Кузнечика. Прием.

 

Тынг, ахæм тынг мæ фæндыд, цы стъæлфмæ ныдздзагъыр дæн, ууыл сту кæнын, акъуырын æй мæ туйæ, æнæмæнг ай сæргъæвын, фæлæ йыл не сту кодтон æмæ та дисы бацыдтæн, цы тых мæ урæдта, бæндибæстытау мæ цы хъомыс скодта, цы мæ æрцыбыртæ кодта, ууыл. Дунейы мидæг æз уыдтæн зыбыты иунæг, дæн уæлæуыл, нæ дæн, уый ничи зыдта, растдæр зæгъгæйæ та, цы уавæры дæн, куыд æнæбонæй адæргъ ис мæ буар, фыр фæлладæй дзы уæнг уæнгыл куыд нал хæцы, уый ничи зыдта, никæй æфтыдта уый мæты.

Æмæ уæд фæзынд Тути: приемничы цæст, цыма исты æмбары дунейы скондæн, уыйау æрныкъуылдта, фæцъынддзæстау, йæ кæрдæгцъæх гагуы ныйирд, цъæх сой цæхæр скалдта.

— Æз — Тути, æз — Тути! — загъта радио. — Куыд уæм хъуысын? Чидæриддæр мæ уылæныл ис, сеппæтæн дæр æхсидгæ салам. Уæлдай арфæтæ кæнын Цъырцъырагæн. Хъусын уæм!

Вот, подумал я, еще один, терзаемый извечным желанием питать мир своими идеями. Он избрал довольно современный способ общения, соорудив из приемника передатчик (я знал, что это несложно, если уметь разбираться в радиосхемах и паять), но суть та же — сейчас он изложит свое мнение о погоде, о приятелях, обо всем, что на ум взбредет. Не знаю, почувствует ли он удовлетворение — я бы не смог так, говорить в пустоту, в бездну микрофона, не надеясь услышать даже эхо. Впрочем, Кузнечик, наверное, ему ответит, они должны были условиться о передаче, иначе им не встретиться, не пробиться сквозь дремучие дебри эфира.

— Я Попугай, — сказал он. — Подтверди проходимость, Кузнечик. Как меня слышишь?

 

Уынут, мæнæ та дзы иу фæтæггонд фæзынд — ахæмтæй уыдзæн, дуне фæхуыздæр кæнын кæй зæрды ис, уыдонæй — æмæ фæхуыздæр уыдзæн дуне, æрмæст адæм уый коммæ бакæсæнт, уый хъуыдытæ райсæнт. Иу хъуыддаг уал ын бантыст: нырыккон фæрæз ссардта адæммæ йæ идейæтæ фæхæццæ кæнынæн — приемникæй передатчик сарæзта (уый та, æз æй цас зонын, уымæй афтæ зын нæу, радиосхемæтæ æвзарынмæ куы арæхсай æмæ æндадзын куы зонай, уæд) æмæ уал æртæккæ бонахасты тыххæй исты зæгъдзæн, адæм цы сты, уый сын сæхицæн бацамондзæн, цæвиттон, истытæ уал лæхурдзæн. Нæ йæ зоны, райгонд уыдзæн йæхицæй, æви куыд — мæнæ æз мæхæдæг афтæ ницы хуызы дзурин, æбæрæг кæдæмдæр, æбæрæг кæмæндæр микрофоны гуыбынмæ, суанг ма, дæ хъæлæсыазæлд фехъусдзынæ, уымæй дæ ныфс ма уæд. Уæвгæ та йын, æвæццæгæн æмæ, Цъырцъыраг дзуапп ратдзæн, рагацау дзырдгонд уыдаиккой радиойы фæрцы аныхас кæныныл, науæд нæ фембæлдзысты эфиры, уый мингай хъæлæсты ’хсæнты сæ кæрæдзимæ нæ бафтдзысты.

Æз Тути, — загъта та. — Кæй мæ хъусыс, уый мын зæгъ. Цы фæдæ, Цъырцъыраг?

Говорил он звонко, бодро, весело, чуть растягивая гласные, искал потерявшегося в бесконечности Кузнечика, пытался наладить связь, и я представил себе, почти увидел его, сидящего за столом; длинный торс в клетчатой рубашке, локти, осторожно поставленные между паяльником, каплями олова, лампами, триодами, между затертыми бумажками, в которых мне не разобраться; в больших ладонях микрофон, тоже самодельный, и от ладоней вниз, до мятых манжет, худые запястья, обтянутые красной шершавой кожей.

— Я Попугай, — сказал он. — Еще раз приветствую всех. Кузнечик, разиня несчастный, опять запорол что-то, вечно у него не ладится, и теперь я даже не знаю, слышите вы меня или не слышите. Но я за себя уверен, у меня все отлажено, как часы. И я выступлю, так сказать, соло. Сейчас я включу для вас магнитофон, послушайте музыку, которая мне нравится. Только это не твисты-шейки, а серьезный джаз. Кто не желает, может отключиться, но потом не жалейте.

 

Дзырдта зæллангæнаг хъæлæсæй, хъæлдзæгæй, разæнгардæй, хъæлæсон мыртæ дæргъвæтин кæнгæйæ, æнæрон тыгъдады æрбадæлдзæхуæвæг Цъырцъыраджы агуырдта, йемæ бастдзинад саразыныл архайдта, æмæ мæ цæстытыл ауад, раст цыма мæ тæккæ цур ис, афтæ йæ уыдтон, стъолы уæлхъус бадгæйæ: дæргъæй-дæргъмæ гуыр ын, йæ уæлæ чырынтæ хæдон, йæ рæмбыныкъæдзтæй хъавгæ æрæнцад стъолы фæйнæгыл æндадзæн, къалайы æртæхтæ, цырæгътæ, триодты ’хсæн, цыдæр гæххæттыты ’хсæн, цы сты, уый мæ бон равзарын нæу; йæ дынджыр, фæтæн къухты микрофон, уый дæр хиконд у, йæ хæдоны дыстæ мидæмæ æрдæгтылд, йæ буар дæрзæг, сырхбын.

— Æз Тути, — загъта ногæй. — Дыккаг хатт арфæ кæнын уе ’ппæтæн дæр. Цъырцъыраг, бæдæйнаг хæлиудзых, афонмæ та исты сæмтъеры кодтай, хъуамæ алыхатт дæр исты фæкъуыхцы уа, ныссуйтæ, æмæ йæ ныр æз та нæ зонын, хъусут мæ æви мæ нæ хъусут, уый. Æрмæст мæ аххосæй ницы ’рцæудзæн, æз алцыдæр, куыд хуыздæр у, афтæ скодтон, æмæ сахатау кусынц æппæт дæр. Æмæ уæдæ райдыдтон, соло дзурдзынæн, ома иунæгæй уал кусдзынæн. Ныртæккæ уын магнитофон скусын кæндзынæн, мæнæн мæхицæн мæ зæрдæмæ цы музыкæ цæуы, уымæ байхъусдзыстут. Æцæг уый цыдæр твист-шейкæтæ нæу, фæлæ æцæг джаз. Кæй нæ фæнды хъусын, уый æндæр истæмæ хъусæд, æцæг-иу фæсмон ма кæнæд уый фæстæ.

Все шло, как обычно, он ничем не отличался от других радиопиратов, которых мне приходилось слышать раньше, и я собрался было выключить приемник и попытаться уснуть, но передумал, решил дождаться музыки.

Он не объявлял, магнитофонная лента медленно раскручивала джазовые пьесы в ритме блюза; тоской по Замбези и Конго, по вольной забытой жизни захлебывались трубы и саксофоны, пели под свист бича, под крики бесчисленных надсмотрщиков. Мне стало еще хуже, как бывает, когда жалеют, пытаясь утешить, смягчить, заговорить боль, я ощутил себя неимоверно громоздким, вытянутым уродливо и раздутым, я колыхался между полом и потолком, мягко отталкиваясь от того и от другого, боками цепляя стены. Испуганный, я открыл глаза — нет, все было на месте, и лист бумаги тоже, лишь стало темнее, ранние сумерки вошли в мою комнату, замутили, испещрили тенями улиц и дома за окном. Я зажег свет — солнце, припудренное пылью. Музыка прекратилась, он снова заговорил — в тишине придушенных вечером улиц раздался его звонкий жизнерадостный голос:

— Я Попугай, — сказал он. — Как вам понравилось? Кузнечик, ты не очухался еще? Прием.

— Я Синеглазка, — ответило радио. — Слышу тебя, Попугай, я слышу тебя. Прием.

— Какая Синеглазка? — удивился он. — Прием.

 

Æдзух куыд вæййы, афтæ уыд ныр дæр, Тути ницæмæй хицæн кодта иннæ радиопираттæй, æз-иу кæмæ хъуыстон, уыдонæй, æмæ мæ приемник ахуыссын кæнынмæ хъавыдтæн, фæлтау бафынæй кæнон, зæгъгæ, фæлæ мæ фæнд аивтон, музыкæмæ байхъусын мæ бафæндыд.

Цы цæгъддзæн, уый рагацау нæ хъусын кодта, магнитофоны лентæ цыма йæхигъдауæй зылди æмæ джаз блюзы ритмы цагъта; уадындзтæ æмæ саксофонтæ æрхæндæг зæрдæйæ мысыдысты сæрибары рох цард, Замбези æмæ Конгойы бæстæ, зарыдысты дæргъæй-дæргъмæ ехсыты къæрццытæм, æнæнымæц фосгæсты хъæртæм. Мæхи бынтон æвзæр хатын райдыдтон — мæнæ дын зæрдæтæ куы авæрой, сабыртæ дæ куы кæной, дæ зæрдæрыстæй дын кæрдих хай куы исой, уæд куыд вæййы, афтæ мæхи цыдæр æнахъинон дынджырæй æнкъардтон, адаргъ дæн цыма куыддæр фыдуынд хуызы, ныддымстæн, пъол æмæ цары ’хсæн цыма цадæггай ратæх-батæх кæнын, сындæггай сæ иуæй дæр æмæ сæ иннæмæй дæр мæхи рассонын, мæ фæрстæй та цыма къултæ ацахсын. Удаистæй фегом кодтон мæ цæстытæ — ницы ахæмæй æрцыд, æппæт дæр ис йæ бынаты, гæххæтты сыф дæр, æрмæст фæталынгдæр, изæрдалынгмæ мæ къуыммæ æрбахъуызыдысты, сæ аууæттæй схъулæттæ кодтой уынгтæ æмæ хæдзæртты къултæ рудзынджы æдде. Мæ рухс ссыгътон — хур, йæ уæлæ рыг зæрстæй. Музыкæ фæсабыр, фæхъус. Уый та ногæй дзурын райдыдта — изæры хуыдуггонд уынгты йæ хъæлæс уыцы зæлланггæнгæ зæрдæхъæлдзæгæй хъуыст:

— Æз Тути! — загъта уый. — Уæ зæрдæмæ куыд фæцыд? Цъырцъыраг, нæма æрчъицыдтай? Хъусын дæм.

— Æз Æрвдзæст дæн, — дзуапп радта радио. — Хорз дæ хъусын, Тути, тынг хорз, сыгъдæгæй. Хъусын дæм!

— Уый та ма дзы цавæр Æрвдзæст у? Хъусын.

Мне не верилось. Я вскочил, оторопело уставился на приемник, боясь упустить, спугнуть, не расслышать. Чертовщина какая-то, думал я, невероятное совпадение миллионов случайностей, встреча миров, космическое свидание, прогулка в безвоздушном пространстве. Подожди его, протяни руку ему, Синеглазка, поздоровайся. Идите по бульварам тенистых антенн, внемлите гудению колебательных контуров, смейтесь, дышите, чувствуйте магнитные полюса земли.

— Откуда ты взялась, Синеглазка?

— Ниоткуда. Я слушала тебя и ждала, когда ты перейдешь на прием.

— Я не знал, что девчонки занимаются этим.

— Оказывается, занимаются. Правда, я сегодня только второй раз вышла в эфир.

— Тебе понравилась моя музыка?

 

Æз мæ хъустыл не ’ууæндыдтæн. Фæгæпп ластон, сæнтдзæфау ныджджих дæн приемникмæ, исты мæ куы аирвæза сæ ныхæстæй, уымæй тæрсгæйæ, стæй сæ мæхæдæг дæр исты хуызы куы бахъыгдарон, уымæй дæр æдас нæ уыдтæн. Дæлимонтæ скуыстой, хъуыды кодтон æз, æндæр уæдæ милуангай æнæнхъæлæджы æрцæугæ хабæрттæй иу мæ цæстыты цур куыд æнхъизы, дун-дунетæ фембæлдысты сæ кæрæдзийыл, космосон фембæлд басгуыхт, уæлдæф кæм нæй, уым тезгъо кæнынау рауад. Банхъæлмæ йæм кæс, дæ къух æм бадаргъ кæн, Æрвдзæст, салам ын зæгъ. Цæут зæрдæрухсæй бæзджын аууæттæ æппарæг сыфтæрджын антеннæты бульвартыл, хъусут эфиры абухынмæ, кæл-кæлæй худут, арф улæфут, æнкъарут зæххы къорийы магнитон полюстæ.

— Кæцæй, цы бæстæй фæдæ, Æрвдзæст?

— Никæцæй. Æз дæм фæхъуыстон æмæ æнхъæлмæ кастæн, уæдæ, зæгъын, йæхæдæг та кæд райдайдзæн хъусын.

— Чызджытæ дæр ацы куыст кæнынц, уый нæ зыдтон.

— Куыд уыныс, афтæмæй кæнынц. Æцæг æз абон æрмæст дыккаг хатт рацыдтæн эфирмæ.

— Музыкæ дæ зæрдæмæ фæцыд?

— Понравилась. Только она очень грустная. Я люблю повеселее.

— У меня есть повеселее. Хочешь послушать?

— Хочу. А потом я сама тебе заведу. У нас много хороших пластинок.

— Что тебе проиграть?

— Не знаю. Сам выбери.

— Ладно, я посмотрю. Только ты никуда не девайся.

— Я не денусь. Я подожду тебя. Иди.

 

— Фæцыд. Фæлæ æгæр æнкъард у. Æз хъæлдзæгдæр уарзын. — Æмæ мæм ахæм дæр ис. Фæнды дæ байхъусын?

— Фæнды. Стæй дын уæд æз дæр ацæгъддзынæн. Хорз пластинкæтæ нæм ис.

— Цæмæ дæ фæнды ныр та байхъусын?

— Нæ зонын. Дæхæдæг исты равзар.

— Хорз, ныртæккæ æз фендзынæн, æцæг ды мацы фæу.

— Никæдæм ницы фæуыдзынæн. Банхъæлмæ дæм кæсдзынæн. Цу.

Я видел, как он пробежал по комнате к темному шкафу, стоявшему в углу, нагнулся, выдвинул широкий ящик, стал перебирать магнитофонные ленты. Он волновался, швырял на пол старые журналы, он не знал, что ей нравится, хватал одно за другим, не решаясь остановиться; мы боялись, что ей надоест ждать, нервничали, метались.

Вот он выбрал наконец, поставил кассету на магнитофон, прокрутил для себя, чтобы убедиться еще раз, а я глядел на часы, гадая, дождется она или нет, я улавливал движение минутной стрелки; ярче солнца сверкал враждебный диск циферблата — ослепленный, я закрыл лицо руками.

Наконец он решился, все было готово, оставалось только нажать кнопку.

— Синеглазка, ты слышишь меня?

— Слышу.

— Я включаю.

— Давай.

Он поставил то, что нравилось ему самому — Луи Армстронг, «Жизнь в розовом свете». Молодец, подумал я, безукоризненный выбор, на его месте я выбрал бы то же самое.

 

Æз æй уыдтон, къуымы лæууæг тарахуырст скъапмæ куыд базгъордта уаты астæуты, уый. Æргуыбыр кодта, фæтæн лагъз раласта, магнитофоны лентытæ иугай-дыгай æвзары. Стыхсти йæхимидæг, зæронд журналтæ пъолмæ калы, нæ йæ зыдта, чызджы зæрдæмæ цы цæуы, цавæр музыкæ, уый æмæ куы иумæ фæлæбуры, куы иннæмæ лентытæй, йæ цæст сæ искæцыйыл æрæвæрын йæ бон нæу; æвæццæгæн, дыууæйæ дæр тарстыстæм, чызг куы нал бахъæца, куы сфæлмæца, æмæ схъуырмæ стæм фыр катайæ.

Мæнæ кæдæй-уæдæй равзæрста, кассетæ магнитофоны сæвæрдта, раздæр уал æм йæхæдæг байхъуыста, æз та сахатмæ скодтон мæ каст, банхъæлмæ йæм кæсдзæн чызг æви нæ, зæгъгæ, тæрхæттæ кодтон, хъахъхъæдтон минуттæ амонæг фаты тахт цъыкк-цъыккæй; циферблаты цæст хурæй тынгдæр цæхæр калдта — фæкуырм мæ кодта, мæ цæсгом мæ къухтæй амбæрзтон.

Æппынфæстагмæ срæвдз, æппæт дæр сцæттæ, магнитофоны амонæныл ма æрхæцын хъуыд.

— Æрвдзæст, хъусыс мæ?

— Хъусын.

— Ныртæккæ уæдæ.

— Цæй.

Йæхæдæг цы музыкæ уарзта, уый сæвæрдта — Луи Армстронг, «Цард зæрæхсиды рухсмæ». Сæрæнгуырд у, ахъуыды кодтон æз, мæхæдæг дæр йæ бынаты уый равзæрстаин.

Разделенные сотнями улиц, в разных концах погруженного во тьму города мы втроем слушали песню, и двоим она нравилась, а что скажет третья, мы не знали. Нам оставалось только ждать, мне и Попугаю, и мы сидели в своих комнатах, думая о неизвестной девочке, для которой пел Армстронг, и мы боялись за нее. Потом, когда музыка кончилась, мы еще сидели, не решаясь пошевелиться, а магнитофон крутил вхолостую бобину, наполняя комнаты сухим шелестом ленты.

— Синеглазка, ты слышишь меня?

Она молчала.

— Отвечай, Синеглазка! Ты слышишь меня? Отвечай!

Она молчала.

Он звал ее, звал, кричал, сжимал в сухих ладонях черное ухо микрофона, то поднося его к губам, то отдаляя, и мне тоже хотелось кричать, с болью, с отчаянием звать, искать ее, потерянную, блеснувшую, как солнце с зимнего неба, и погасшую. Я метался, повторяя за ним «Синеглазка, Синеглазка, Синеглазка», я не верил, пристав, как к берегу отчаяния, к дивану, а приемник все надрывался, выхватывая из ночи исступленный крик, зов Попугая.

 

 

Не ’хсæн уынгтæ, афтæмæй талынджы ныгъуылд стыр горæты алы кæрæтты æртæйæ иу зарæгмæ хъусæм, æмæ нæ дыууæйы зæрдæмæ дæр цæуы, æртыккаг та цы хъуыды кæны, цы зондыл хæст у, уый мах нæ зонæм. Æрмæст дæр ма нын æнæсыбырттæй æнхъæлмæ кæсын баззад, мæнæн æмæ Тутийæн, æмæ нæ дыууæ дæр нæ хатæнты бадæм, æнæзонгæ чызджы тыххæй хъуыдыты аныгъуылгæйæ — комкоммæ уымæн зарыд Луи Армстронг, æмæ йын уыцы зарæгæй тарстыстæм, цыма йын исты кæндзæн, уыйау. Стæй, музыкæ куы нал хъуыст, цагъд куы фæцис, мах æнæфезмæлгæйæ бадтыстæм, магнитофон та ривæдæй зылди, æмæ нын нæ хатæнтæ дзаг кодта ленты хус сыбар-сыбурæй.

— Æрвдзæст, хъусыс мæ?

Ницы дзырдта.

— Æрвдзæст, цы фæдæ?! Хъусыс мæ? Исты зæгъ!

Дзуапп нæ лæвæрдта.

Дзырдта йæм, дзырдта, агуырдта йæ, хъæр æм кодта, микрофоны сау хъусæй сур æрмтты нылхъывта, куы йæ йæ дзыхмæ схæсгæйæ, куы та йæ йæхицæй адардгæнгæйæ, æмæ мæн дæр фæндыд мæ хъæлæсы дзагæй хъæр кæнын, зæрдæрисгæйæ, фыр адæргæйæ ма цы акæнон, уый нал зонгæйæ хъæр кæнын чызгмæ, агурын æй, зымæгон хурау арвæй ферттивæджы æмæ æрбадæлдзæхуæвæджы. Аныгуылд цыма... Æз дæр скатай дæн, йæ фæдыл «Æрвдзæст, Æрвдзæст, Æрвдзæстгæнгæ», мæхи диваныл бакъул кодтон, мæ ирвæзынгæнæг цыма уыд, уыйау, приемник та æнцой нал зыдта, хъæрзыд, йæ уд иста Тутийы фæдисхъæрмæ.

Потом стало тихо, и я, успокоившись, вдруг засмеялся — ну, конечно, подумал я, чего же еще ждать от этой девчонки, ведь она только второй раз вышла в эфир. Что-то сгорело, сломалось, нарушилось в ее аппарате, не могла же она уйти просто так, даже если музыка ей и не понравилась. Девочка починит, исправит, и завтра мы услышим ее снова. Надо ждать Синеглазку вечером, в то же самое время, решил я как само собой разумеющееся, и вдруг испугался — а если они не догадаются? Ведь это их единственный шанс найти друг друга в хаосе, в лавине звуков, исторгаемых тысячами станций, встретиться среди нагромождения помех, услышать сквозь грохот электрических разрядов.

Я ворочался, не мог уснуть, комкал, мял, сжимал подушку, борясь со всевозможными предчувствиями, меня раздражал назойливый свет фонарей, проникавший через окно в комнату; проснулся я совершенно разбитый и весь день томился, как изжогой, мучительным, тревожным волнением.

А они жили где-то рядом, ходили по тем же улицам, но я не мог найти, узнать их, объяснить, условиться о встрече. День тянулся необычайно долго, и такие же медлительные, как время, с неба падали мягкие хлопья снега, застилая крыши и тротуары блестящей пеленой. Но наконец, земля завершила свой круг, я включил приемник и сел перед ним, уставившись в мерцающее зеленое око его.

 

Стæй бæстæ ныхъхъус, æмæ æз дæр, мæхи сабыртæгæнгæйæ, æнæнхъæлæджы ныххудтæн — æдылытæ кæд не стæм, уæд цы агурæм æвæлтæрд чызгæй, нырма дыккаг хатт йеддæмæ чи нæ рацыд эфирмæ, уымæй! Цыдæр фехæлд, басыгъд йæ аппараты, асаст дзы, æндæр уæдæ куыд фесæфт, куыд бафæсвæд кодта йæхи, кæд музыкæ йæ зæрдæмæ нæ фæцыд, уæддæр. Исты амалæй та йæ барæвдзытæ кæндзæн, сцалцæг кæндзæн йæ агрегат, æмæ та йæ райсом фехъусдзыстæм ногæй. Æнхъæлмæ та йæм изæрæй хъæудзæн Æрвдзæстмæ кæсын, тæккæ уыцы афон, загътон æз мæхицæн, фæлæ фесхъиудтон: æмæ уыдоны сæры ахæм хъуыды куы нæ бацæуа, уæд та? Уый сын иунæг шанс у фембæлдæн, иунæг мадзал, æндæр уæдæ куыдæй ссардзысты кæрæдзи эфиры мырты арвистоны, дзолгъо-молгъойы, мингай станцæты раныхас-баныхасы, алы хъæр, æхсидт, раллоты зæйрацыды, электрон гыбар-гыбуры...

Мæ хуыссæны рафт-бафт кодтон, мæ бон бафынæй кæнын нæ уыд, мæ пырх мæ базыл калдтон — æууæрстон æй, рафæлдах-бафæлдах æй кодтон, раив-баив йæ бынатæй, алы æвзæр хабæрттæ мæ цæстытыл уадысты, уыдонимæ тохгæнгæйæ, мæхицæй сæ сургæйæ, стæй мæ тыхсын кодта уынгæй мидæмæ рудзынгыл лæдæрсæг фонарты рухс; фæхты хостауæй райхъал дæн æмæ æнæхъæн бон мæхицæн бынат нæ ардтон, æнхъæлмæ кæсынæй мæ зæрдæ бафæллад, изгардау сфæлмæцыдтæн æнхъæлмæгастæй, уæдæ куыд æмæ цы уыдзæн, зæгъгæ.

Уыдон кæрæдзимæ хæстæг цардысты, иу уынгтыл цыдысты, æрмæст сæ мæ бон ссарын нæ уыд, базонын, бамбарын кæнын хъуыддаг, фембæлды тыххæй семæ баныхас кæнын. Бон æнахуыр нытътъанг, кæрон ын нал æмæ нал уыд, æмæ уыйау, рæстæгау, уыцы уæзбынæй арвæй миты гæлæбутæ хаудысты, тротуартæ æмæ хæдзæртты сæртæ æрттиваг хъæццулæй æмбæрзтой. Уæдмæ зæххы къори йæ сæмæны алыварс æрзылд, æз мæ приемник скусын кодтон æмæ йæ разы сбадтæн, æмæ йын йæ кæрдæгцъæх гагуымæ ныккомкоммæ дæн.

— Я Попугай, — послышалось издалека. — Я Попугай. Синеглазка, ты слышишь меня? Прием.

— Я Синеглазка, — сказало радио. — Я слышу тебя, Попугай.

Прием.

— Куда ты девалась вчера?

— Я слушала музыку, мне понравилось, а потом пришла мама, и я не могла ответить, она бы меня заругала.

— Она не знает? — Нет, что ты...

— А сколько тебе лет? — Шестнадцать. — Ты учишься?

— Да. В девятом. А ты?

— Я уже старик. Мне девятнадцать. Работаю слесарем в гараже.

 

— Æз — Тути, — дардæй æрбайхъуыст. — Æз — Тути дæн. Æрвдзæст, хъусыс мæ? Дæумæ хъусын.

— Æз — Æрвдзæст, — загъта радио. — Æз дæ хъусын, Тути. Хъусын дæм.

— Дысон цы ’рбадæ?

— Æз хъуыстон музыкæмæ, фæцыд мæ зæрдæмæ, стæй мæ мад æрбацыд нæхимæ, æмæ дын нал раттон дзуапп, загъды бын мæ фæкодтаид.

— Уый сусæгæй фæкусыс?

— Уæдæ? Хуыцау ма зæгъæд, æмæ исты базона...

— Цал азы дыл цæуы, цал?

— Æхсæрдæс.

— Ахуыр ма кæныс?

— О, фарæстæмты. Ды та?

— Æз ныззæронд хæррæгъ дæн — мæныл нудæс азы сæххæст. Гаражы слесырæй кусын.

Он старик, разозлился я. Интересно, что бы он сказал обо мне, дряхлом двадцатисемилетнем одре, пережившем детей своих и внуков, древнем, как пень, покрытый лишайником?!

— Что ты делаешь по вечерам, Синеглазка?

— Занимаюсь, гуляю... Ну, и с приемником еще вожусь.

— На каток ходишь?

— Иногда. Я плохо катаюсь и коньков у меня нет, приходится просить у подруг. А ты?

— Я тоже как попало. То спешу — дел полон рот, то время девать некуда. Летом лучше. Играю в футбол, загораю, веселюсь с ребятами.

— Мы с мамой летом были на море. Я плавать немного научилась, а то как топор тонула, вечно меня спасать нужно было.

 

Кæс-ма уымæ! Ныззæронд мын, ныххæррæгъ мын! Рафыхтæн æм мæстæй. Мæн тыххæй та уæд, цымæ, цы зæгъид, йе змис кæмæн кæлы, уыцы авд æмæ ссæдзаздзыд æмбыд къодахæй, хъуынавæрдæй, йæ цоты цоты дæр ма чи бафснайдта, уымæй!

— Дæ изæртæ куыд фервитыс, Æрвдзæст?

— Мæ уроктæ фæцæттæ кæнын, уызыны балцы ацæуын... Стæй мæнæ мæ приемникимæ фæцархайын.

— Æмæ къахдзоныгътыл бырынмæ та куыд дæ?

— Хатгай фæлварын. Æвзæр зонын бырын, мæхионтæ мæм нæй, ракурын ме ’мбал чызджыты къахдзоныгътæ. Ды та?

— Æз дæр куы фæбырын, куы нæ: вæййы афтæ, æмæ мæ мæ сæр схъил кæнынмæ дæр нæ февдæлы, куы та, мæхи цы фæкæнон, уый нæ фæзонын. Уый дын æмæ сæрдыгон — футболæй хъазын, хурмæ мæхи судзын, лæппутимæ алы хиирхæфсæнтæ æрхъуыды кæнæм.

— Сæрды мамаимæ денджызы был уыдыстæм. Æз чысыл сахуыр дæн ленккæнын, науæд фæрæт дæр ленкгæнæг æмæ æз дæр ахæм дæсны... Цалдæр хатты фæцæйдæлдон кодтон, хорз, æмæ мæ-иу исчи фервæзын кодта.

— А я моря не видел. Какое оно, Синеглазка?

— Не знаю... Голубое-голубое, теплое, и по нему без конца бегут волны... Я забралась там на гору, долго смотрела сверху, и знаешь, — море похоже на раскрытую раковину — одна створка — вода, а другая — небо...

— Мне бы тоже понравилось. Но теперь я не скоро увижу его. Весной меня заберут в армию.

— Увидишь. Может быть, еще моряком станешь.

— Не знаю. А вообще было бы здорово. Я бы хотел увидеть разные страны...

— Я тоже... Представляешь, стоит на земле город Касабланка...

— А потом вспоминать на старости лет — когда мы шли мимо островов Зеленого мыса...

 

— Æз та ныронг денджыз уынгæ дæр нæма фæкодтон. Цы хуызæн у, цы, денджыз? И, Æрвдзæст?

— Куыд дын æй зæгъон... Цъæх-цъæхид у, хъæрмуст, йæ уæлцъарыл æнæрынцойæ уылæнтæ кæрæдзи сурынц... Æз иу хохы цъупмæ ссыдтæн, уырдыгæй йæм бирæ фæлгæсыдтæн æмæ, зоныс, цы хуызæн мæм фæкаст, уый — денджыз кæд æмæ у сæтæлæджы стыр хъузджы хуызæн: йæ иу базыг — дон, иннæ — арв...

— Денджыз мæ зæрдæмæ дæр фæцæуид, фæлæ йæ æз ныр рæхджы нал фендзынæн. Уалдзæджы мæм æфсадмæ сидынц.

— Фендзынæ ма йæ. Чи зоны, æмæ сморяк уай.

— Мæгъа, мæгъа. Бæргæ хорз уаид. Алы бæстæтæ фенын та кæй нæ фæнды...

— Мæн дæр, мæн! Дæ цæстытыл ма ауайæд: кæмдæр зæххыл ис горæт Касабланкæ...

— Стæй, куы базæронд уай, уæд кæрæдзи фæрс: «Хъуыды ма йæ кæныс, далæ Кæрдæгхуыз сакъадахы цурты куы фæцæйленк кодтам, уæд...»

— И шторм был девять баллов...

— Мы увидели по правому борту, в семи милях от нас, зарево. Горел океанский лайнер «Лиссабон»...

— Горел «Летучий голландец»... Кто-то из призраков забыл на полубаке непогашенную сигарету.

— Призраки курят трубки.

— Кто тебе сказал? Они курят все, что подвернется... Ой, мама пришла... До завтра.

 

— Æмæ денджыз абухта, ахæм шторм уыд, æмæ йæ уылæнтæ арвыл æндзæвыдысты...

— Нæ рахизырдыгæй, иу-авд милы фалдæр, зæрæхсид арв схъулон кодта. Уый сыгъд океаны ленкгæнæг нау «Лиссабон»...

— Нæ, уый «Дзæгъæлдзу голландиаг» сыгъдис... Йе ’ндæргтæй чидæр йæ тамако нæ ахуыссын кодта, афтæмæй йæ бæндæнты ’хсæнмæ баппæрста...

— Æндæргтæ лулæтæ фæдымынц.

— Уый та дын чи загъта? Уыдон, сæ къухы цы бафта, уый дымынц... Уау, мама æрбаздæхт! Райсоммæ уал.

Мы остались одни. Попугай выключил свой приемник-передатчик, я тоже выключил и стал ходить по комнате — три шага вперед, три шага назад между столом и диваном — слышался топот слоновых ног, попирающих саванну. Им надо встретиться, думал я, может, потом людям достаточно будет разговоров по радио, но не теперь. Они должны рискнуть; и где-то ходил от стены до стены Попугай или сидел, подперев голову руками, и ждала Синеглазка.

Я схватил пальто, сунул в рукава руки, и, застегиваясь на ходу, выскочил на улицу. Меня подхватил трамвай и, дребезжа, потащил вместе с другими, молчаливыми и продрогшими, через город в темноту, на окраину, к дому моего приятеля, который, все знал, — во всяком случае, многие так считали. Я взбежал вверх по лестнице, гоня перед собой густое облако морозного, пара, задыхаясь, ткнулся в дверь, ворвался — он сидел за громоздким письменным столом и пил чай с сухариками, макал сухарики в вишневое варенье, тщательно жевал, прихлебывая из большой надтреснутой чашки. Между банкой с вареньем, сахарницей и настольной лампой лежал на столе какой-то ветхий, растрепанный журнал. Не отрываясь от чтения, приятель мой, кивнул, показал на кипевший чайник, на полку, с посудой, на стул — я сел, не раздеваясь, уставился на его бледно, мерцающую лысину.

 

Айдагъ нæхæдæг баззадыстæм. Тути йæ передатчик ахуыссын кодта, æз дæр æй хуыссын кодтон æмæ мæ хатæны сдыууæрдæм дæн стъол æмæ диваны ’хсæн — пыл саваннæ йæ къæхты бын куыд ссæнды, уый хъуыст. Æнæмæнг сæ фембæлын хъæуы, хъуыды кодтон æз, чи зоны, фæстæдæр сын фаг уыдзысты радиойæ ныхæстæ, æрмæст ныр та уый æгъгъæд нæу. Цы нæ вæййы, куыд нæ вæййы, æмæ сæ бафæлварын хъæуы уый дæр та; кæмдæр Тути тыннывæндæн кодта иу къулæй иннæмæ, кæнæ та æнцад бадтис, йæ сæр йæ къухтæм æруадзгæйæ, æнхъæлмæгæсæг уыд Æрвдзæст дæр.

Мæ пъалтомæ фæлæбурдтон, фæцавтон мæ къухтæ йæ дысты æмæ, цæугæ-цæуыны мæ цæппузыртæ æвæргæйæ, уынгмæ ратындзыдтон. Трамвай мæ фелвæста æмæ мæ, йæ дзыгъал-мыгъул ссыд, афтæмæй аскъæфта иннæтимæ иумæ, æдзæмæй бадæг салд адæмимæ, горæты сæрты мæйдармæ, горæтгæронмæ, мæ хæлары хæдзармæ, æппæтзонæджы — куыдфæнды куы фæуа, уæддæр бирæтæ афтæ нымадтой, Æз асинтыл хæрдмæ сызгъордтон, мæ разæй уазалы бæзджын мигъ тæргæйæ, хæстулæфтгæнгæйæ дуарыл бахæцыдтæн æмæ фæмидæг дæн — мæ хæлар бадтис егъау фыссæн стъолы уæлхъус æмæ сухаритимæ цай цымдта, раздæр уал-иу балы вареннæйы фæцавта, стæй-иу æй уыцы лæмбынæг æууылдта, фазгонд стыр къусæй схуыпп-схуыпгæнгæйæ цымдта цай. Вареннæйы банкæ, сæкæр æмæ стъолыл æвæргæ цырагъы ’хсæн уыдис зæронд скъуыдтæ журнал. Йæ кæсын нæ уадзгæйæ мын мæ хæлар йæ сæрæй æркуывта, фыцгæ цайданмæ мын ацамыдта, стæй къусты тæрхæгмæ, бандонмæ — æз дæр мæхи æруагътон, мæ уæлæдарæс нæ раласгæйæ, йæ гæмæх сæры мынæг æрттывдмæ йын æдзынæг кæсын.

— Что с тобой? — спросил он. — Изобрел свой перпетуум-мобиле?

— Еще не изобрел, — ответил я.

— Что-нибудь случилось?

— Нет, — сказал я. — Послушай, ты можешь сказать мне, что, бывает за то, ну, если кто-то сделал себе передатчик и. говорит, что ему вздумается, в эфир?

— Смотря что говорить, — ухмыльнулся он. — А ты что, собираешься стать радиохулиганом?

— Нет, — сказал я — Мне просто интересно. Их ведь нетрудно поймать, не так ли?

— На современном этапе развития это сущий пустяк, — подтвердил он.

— А что с ними делают, когда ловят? — спросил я, в. нетерпении.

— Точно не знаю, — ответил он. — Слышал что-то мимоходом... Вроде бы у них отбирают крамольную аппаратуру и к тому же штрафуют. А почему тебя это интересует?

 

— Цы дыл амбæлд? — фæрсы мæ. — Æрхъуыды кодтай дæ перпетуум-мобиле?

— Нæма, — дзуапп ын раттон æз.

— Æмæ уæдæ исты æрцыд?

— Ницы ’рцыд, — загътон æз. — Байхъус-ма, исчи мæнæ передатчик куы скæна æмæ йæ цы фæнды, уыдон эфиры куы лæхура, уæд ын уый тыххæй цы кæндзысты?

— Уый, цытæ лæхура, уымæй аразгæ у, — йæ мидбылты схъæлхудт бакодта. — Циу, радиохулиган суæвын дæ фæнды?

— Нæ фæнды, — загътон æз. — Афтæ мæ æнæуи фæнды йæ зонын. Æнцон рацахсæн вæййынц, нæ?

— Ныртæккæ техникон уавæрты уайсахат дæр, — сразы мемæ.

— Æмæ сæ куыд бафхæрынц, куы сæ æрцахсынц, уæд? — æнæрхъæцæй та афарстон æз.

— Бæлвырд æй нæ зонын, — дзуапп мын лæвæрдта уый, — афтæ цыдæртæ æруад мæ хъустыл... Цыма сын сæ аппаратурæ байсынц æмæ сæ ивар фæкæнынц. Æмæ дæ уæддæр цæмæн фæнды йæ базонын?

— От нечего делать, — сказал я. — А штраф большой?

— Может быть, рублей пятьдесят. Или больше. Или меньше... Пей чай...

— Плевать на штраф! — воскликнул я, вскочил и выбежал, из комнаты.

— Эй! — крикнул он, выйдя вслед за мной. — Обливайся по утрам холодной водой!

— Ой, ой! — посыпалось вниз по лестнице, по ступенькам, эхо. Понеслось, отскакивая от стен, шатая перила, гулко взрываясь на лестничных клетках.

— Сам такой! — крикнул я, злорадствуя заранее.

— Ой, ой, ой! — завыло, заверщало эхо, помчалось, поскакало обратно, теперь уже снизу вверх...

Трамвай заливисто скрежетал на поворотах, скользя колесами по мерзлым, дугою выгнутым рельсам.

 

— Хуыздæр цы кусон, уый мын нæй, — загътон æз. — Æмæ йед та... ивар стыр у?

— Иу-фондз туманы, æвæццæгæн... Кæнæ та цъус фылдæр. Йе та уымæй дæр чысылдæр... Дæ цай цым!..

— Гъæй кæнæнт сæ иваримæ! — фæхъæр ластон æз æмæ феддæдуар дæн.

— Эй! — рахъæр кодта мæ фæдыл, къæсæргæронмæ рауайгæйæ. — Райсомæй дæхи уазал донæй най!

— Ай, ай, ай! — сфæзмыдтой йын йæ хъæр уæладзгуытæ.

— Дæхæдæг фынæй! — рахъæр æм кодтон фæстæмæ, æмæ та мæн дæр сфæзмыдта азæлд. — Нæй, нæй, æй! — ныр та уый бынæй уæлæмæ сызгъордта.

Трамвайæн-иу йæ дæргъвæтин хъинцытæ ссыдысты фæзилæнты, салд рельсытæ-иу бахъынцъым кодтой.

— Они должны решиться, — сказал я, зная, что никто меня не услышит, — открыться миру, материализоваться, восстать из неосязаемости радиоволн. Презрев опасность, они должны идти друг к другу, объявив всем о времени и месте их первого свидания.

Раскачивались, сшибались фонари, дрожали одинокие лампочки на столбах, дул ветер, гнал по асфальту поземку, свирепствовал; и днем вьюга дыбила сугробы, возносила, несла снеговые волны, леденила, устраивала, прижимала их к стенам поудобнее, поуютнее, хлопотала, насвистывая, а к вечеру стихла, обессиленная, довольная содеянным.

 

— Æнæмæнгæй хъуамæ сæ ныфс бахæссой, — загътон æз хъæрæй, кæй мæ ничи фехъусдзæн, уый зонгæйæ, — сæхи адæмæн сæргом кæнын. Хъуамæ ратоной сæхи радиоуылæнты уацарæй, цæстæй сын хай уа... Кæд сын истæмæй тас у, уæддæр æй хъуамæ мацæмæ æрдарой æмæ кæрæдзимæ атындзой, æппæтæн дæр сæ фыццаг фембæлды рæстæг æмæ бынаты тыххæй фехъусынгæнгæйæ.

Дзедзырой кодтой, скъуырдтой-иу сæ кæрæдзи фанартæ, телыхъæдты уæле зырзырæг бахæцыд иугай цырæгътыл, дымгæ къуыззитт кодта, асфальтыл йæ разæй марзта митдзæгъдæнтæ, æппындæр йæхицæн уаг нал зыдта; æмæ бонæй дæр зилгæ-дымгæ налатæй митрæгътæ амадта, стæй та сæ-иу уæлдæфмæ систа, ныздыхта уылæнгай, къулрæбынтæм сæ скъæфта æмæ-иу сæ ам бабæстон кодта, хуыздæр сын куыд уа, æдасдæр, афтæ сæ æфснайдта, йе змæлæнтæ хъæлдзæгæй кодта, æхситгæнгæйæ, стæй изæрырдæм бастад, сæдых, фæлæ, цытæ бакуыста, уыдонæй йæхицæй разыйæ баззад.

И в тишине, в холодном безмолвии спросил Попугай:

— Какая ты, Синеглазка?

— Обыкновенная... Как все другие.

— А глаза у тебя правда синие?

— Правда.

— Я никогда не видел девушек с синими глазами.

— Что ты, ими хоть пруд пруди. Ты плохо смотришь.

— Давай встретимся, Синеглазка. Хочешь?

— Хочу. А как мы друг друга узнаем?

— Ты приходи и стой, а я тебя узнаю.

— И долго мне стоять?

— Приходи к центральному универмагу, там лучше всего.

— Почему к универмагу?

— Так нужно. Приходи и стой, где-нибудь у входа. Я тебя найду.

 

Бæстæ хъусæй лæууыд, ахсджиаг цæмæдæр цыма æнхъæлмæ каст, уыйау. Æмæ Тути бафарста:

— Цы хуызæн дæ, цы, Æрвдзæст?

— Адæймаджы хуызæн... Цы вæййы, ахæм...

— Æмæ дæ цæстытæ æцæгæй дæр æрвцъæх сты?

— О.

— Æз ныронг никуыма федтон, йæ цæстытæ æрвцъæх кæмæн сты, ахæм чызджыты.

— Уанцон нæу! Ныккæнæн дæр сын куы нæй. Кæд дæхæдæг цæстæй хорз нæ дæ?

— Уæдæмæ ма цæй æмæ фембæлæм, и, Æрвдзæст? Нæ дæ фæнды?

— Фæнды. Æмæ кæрæдзийы та куыдæй базондзыстæм?

— Ды цæугæ æрбакæ æмæ æнцад лæуу, æндæр дæ æз базондзынæн.

— Æмæ мæ дзæвгар рæстæг бахъæудзæн лæууын?

— Универмаджы цурмæ æрбацу, уым æппæтæй хуыздæр у...

— Цæмæн уырдæм?

— Афтæ хъæуы. Уырдæм æрбацу æмæ уым лæуу, искуы мидæмæ бацæуæны иуварс. Æз дæ ссардзынæн.

Правильно, согласился я, там действительно безопаснее всего: в сутолоке, в толчее людской их трудно будет заметить, отличить от других, которые толпятся, ждут чего-то.

— Во сколько? — спросила она. — Когда прийти?

— Неужели ты не понимаешь? — Нет.

— Подумай хорошенько.

— Теперь поняла.

— Значит, договорились?

— Да. А все же, как ты меня узнаешь?

— По глазам.

— Так я и думала, — засмеялась она, смеялась долго и счастливо...

 

Раст зæгъы, хорз у йæ фæнд, раппæлыдтæн дзы, уым æцæгæй дæр, иннæ рæттимæ абаргæйæ, æдасдæр у: адæм дыууæрдæм кæнынц, къордгæйттæй лæууынц, æмæ сæм се ’хсæн ничи фæкомкоммæ уыдзæн, адон та ам цы ми кæнынц, зæгъгæ.

— Цы афон бацæуон? — бафарста чызг. — Кæд фæзынон?

— Ау, дæхæдæг æй не ’мбарыс?

— Цыдæр къуымых дæн...

— Бæстон ма ахъуыды кæн.

— Агъа, цыдæр бамбæрстон.

— Уæдæ баныхас кодтам, нæ?

— О. Фæлæ мæ уæддæр куыд базондзынæ, куыд?

— Дæ цæстытæй.

— Æз æй афтæ дæр зыдтон! — æмæ ныххудт, нал урæдта йæ хъæлдзæг, амондджын худт...

К универмагу я пришел первым. Прогулялся в толпе, потолкался, облюбовал себе место под матерчатым козырьком одной из витрин — из-за стекла, опираясь на тросточку, мне улыбнулся томно желтолицый манекен.

Попугай явился чуть позже — стеганое зеленое пальто, длинные ноги в полосатых брюках, длинные сверкающие туфли. Он дважды прошел мимо меня, вышагал от входа до витрины, дважды мы встретились взглядами. Потом пришла Синеглазка. Мы видели, как она перебежала площадь — быстро-быстро по белому снегу черными сапожками. Она остановилась на тротуаре возле нас и стала осматриваться.

Подойди к ней, приказал я про себя, она уже здесь, ты видишь, подойди, ожидание кончилось. Попугай, не трогаясь с места, искоса, исподтишка, враждебно, настороженно поглядывал на меня, а люди шли, шли мимо нас, торопились, и рядом стояли другие ждущие. Он боится меня, он думает, что я за ним слежу, подумал я и покраснел, поняв, что смотрю на нее в упор, не отрываясь, и вижу только круглое румяное лицо и темные волосы под белой вязаной шапочкой, и белый вязаный воротник.

 

Æз сæ разæй æрбацыдтæн Универмагмæ. Хъуыддагхуызæй арауай-бауай кодтон, цыма кæйдæр агурын, уыйау аракæс-бакæс кодтон, стæй иу витринæйы цур дæргъытæ хъуымацæй конд мæнг сарагонды бын мæхицæн хъахъхъæнæн бынатæн равзæрстон — авджы фалейæ мæм бахудт бурдзæсгом манекен, йæ уислæдзæгыл æнцайгæйæ.

Тути чысыл фæстæдæр фæзынд — рæтыд кæрдæгцъæх пъалто йыл, йæ даргъ къæхтæ ноджы даргъдæрæй зындысты дæргъытæ хæлафы, йæ цæхæркалгæ цыргъфындз туфлитæ сæхимæ цæстæнгас здæхтой. Дыууæ хатты мæ цурты ацыд, дыууæ хатты кæрæдзимæ бакастыстæм. Уалынджы фæзынд Æрвдзæст дæр. Уыдтам æй, уынджы сæрты куыд æрбазгъордта, уый — урс митыл сау цырыхъхъытæ. Тротуарыл махмæ æввахс фæлæууыд æмæ аивæй йæ алыварс йæ цæст ахаста.

Бацу йæм, бацу, бардзырд дæттæгау ын дзурын, уартæ ис, фæзынд дæм, уыныс æй, мауал фæстиат кæн, де ’нхъæлмæгаст ницæмæн уал у! Тути, йæ бынатæй не змæлы, афтæмæй мæм бынты æрбадзагъултæ кæны, знæт цæхæртæ мыл æрбакалы йæ цæстæнгас, стъæлфы мæ цæмæндæр, адæм та цæуынц æмæ цæуынц, ивгъуыйынц нæ иувæрсты, нæ цуры та лæугæйæ баззайынц æндæр æнхъæлмæкæсджытæ. Тути мæнæй тæрсы, æнхъæл у, æмæ æз йæ фæдыл зилæг дæн, ахъуыды кодтон æз æмæ æнæбары сырххъулон афæлдæхтæн, æмæ йæ фембæрстон, чызгмæ кæй ныдздзагъыр дæн, мæ цæстытæ дзы кæй нал тонын, уынгæ та йын кæнын æрмæстдæр йæ тымбыл сырхуадул цæсгом, йæ сау дзыккутæ цъындабыд урс худы бын, йæ цъындабыд урс æфцæггот.

Я отвернулся, постоял немного, чувствуя спиной его взгляд, и, разозлившись, зная, что он не осмелится, пока я здесь, подошел к остановившейся неподалеку незнакомой девушке.

— Добрый вечер, — сказал я, удивляясь своему нахальству. — Вы меня ждете?

— Нет, — ответила она. — Не вас.

Попугай сделал первый шаг.

— Но все-таки вспомните, — настаивал я, — мы ведь действительно встречались.

— Боже, — вздохнула она, — скука какая. Хоть бы что-нибудь поновее придумал.

Попугай улыбнулся.

 

Азылдтæн иуварс, чысыл ма афæстиат дæн, æмбарын æй, хатын мæ фæсонтæй, йæ цæстытæ мæ куыд ныссагъта Тути, уый æмæ йæм, мæстæйфыцгæйæ, мæхи дарддæр айстон, уымæн æмæ, æз цалынмæ уым уыдаин, уæдмæ йæм хæстæг нæ бацыдаид Æрвдзæстмæ. О, ацыдтæн иуварс æмæ мæхи байстон иу æнæзонгæ чызгмæ — æрдæбон мæнæй цъус фалдæр æрлæууыд.

— Дæ изæртæ хорз, — загътон æз, куыд къæйных дæн, ууыл мæхæдæг дæр дисæй мæлгæйæ. — Мæнмæ æнхъæлмæ кæсыс?

— Æнхъæлмæ кæсын, — загъта. — Æцæг дæумæ нæ.

Тути фыццаг санчъех акодта.

— Ау, куыд дæ ферох уыдаид, хуыздæр ма ахъуыды кæн, — нæ йæ уадзын æз. — Зонгæ стæм демæ, фембæлдтытæ ма кодтам...

— Ох-хына, — арф ныуулæфыд, — хуыздæр исты, ногдæр исты нæу дæ бон æрхъуыды кæнын?

Тути йæ мидбылты бахудт.

— Мы даже познакомились тогда, — продолжал я.

— Где это было? — спросила она, глядя в сторону.

Попугай заговорил.

— Забыл, — развел я руками. — Хоть убейте, не помню. По-моему, на каком-то институтском вечере.

— В медицинском? — спросила она.

— Правильно, — обрадовался я. — Вы ведь там учитесь?

— Да, — кивнула она, — на третьем курсе.

Попугай и Синеглазка медленно шли по улице. Они уходили.

— Простите, — сказал я и бросился вдогонку.

— Параноик! — послышалось сзади.

 

— Йарæби, куыд мын фæивддзаг уыдаис?! Кæд ма исты зонын, уæд демæ базонгæ дæн уæд...

— Кæд уæд? — иннæрдæм кæсгæйæ мæ фæрсы. — Кæм?

Тути цыдæртæ дзуры.

— Мæрдырох мыл бахæцыд, — мæ къухтæ фæйнæрдæм æнæбон аппæрстон. — Бæлвырд æй нал хъуыды кæнын, фæлæ, цыма, цавæрдæр цытджын изæры уыд... Кæцыдæр институты...

— Медицинон?

— Дæ хъуыддаг раст, — бацин кодтон. — Ды уым куы ахуыр кæныс, нæ?

— О, — йæ сæр разыйæ банкъуыста. — Æртыккаг курсы.

Тути æмæ Æрвдзæст сындæггай уынджы дæлæрдæм фæцæуынц. Фæивгъуыйынц.

— Бахатыр кæн, — фæкодтон æз æмæ сæ фæдыл ныййарц дæн.

— Æдылыдзæф! — айхъуыстон ма мæ фæстæ.

Я шел за ними, скользя по накатанным на тротуаре ледяным дорожкам, я разглядывал их, смотрел, как идут они по людной улице, не теряясь в толпе, не торопясь, видел, как легко и приятно идти им... Потом я ощутил странное волнение, какую-то смутную, неясную тревогу. Остановившись, я шумно вздохнул раз, другой, третий....

Я стоял и дышал чистым воздухом. Пахло весной... Где-то тронулись ледники, растаяли первые сугробы, зазвенели первые ручьи...

 

Сæ фæдыл цыдтæн, сабитæ тротуарыл цы къахвæдтæ сцъенгæ кодтой, уыдоныл цъыгъуыттытæгæнгæйæ, лæмбынæг сæм ракæс-бакæс кодтон чызг æмæ лæппумæ, цыма мæ дыууæ ахæмы фесæфт, уыйау. Æхсызгон сын уыд дыууæйæ иумæ цæуын, уыдысты уæнгрог, никæдæм тагъд кодтой... Стæй дын æнæнхъæлæджы мæ зæрдæ срæхуыста, цавæрдæр фæдисы дзæнгæрджытæ айзæлдысты мæ мидæг. Æрлæууыдтæн, фæд-фæдыл цалдæр хатты хъæрæй сулæфтытæ кодтон риуыдзагæй...

Лæууыдтæн мæ мидбынаты æмæ сыгъдæг уæлдæф улæфыдтæн. Уалдзæджы комытæф мæ былтыл уад... Кæмдæр цъититæ фенкъуысыдысты, атадысты фыццаг митхъæпæнтæ, хъæлдзæг хъæлæба систой мæчъыдæттæ...

   


«Мах дуг», 2006, №9

  * Сæргæндты сыфмæ *